Том 6 - Страница 177

177

Во время деланного распоряжения мать отца Александра, прибывшая к сыночку из Бердического и Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и весьма строгом обращении епископа и, можно сказать, умлевала (sic) — дай только, чтобы и мы не испытали жезла строгости…Умилительно просила меня, — как можно, и себя поберечь и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилась поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах… Что тут делать? Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых: «Ох, таточку ж мий риднисенький! Да отец же благочинный!..» и проч. сладкоглаголивых слов, — восхотел бы и аз уехать за тридевять земель, в тридесятое царство; но, увы, — Кобченок уже кони позаводыв в конюшню, а сам потащился выпивать канунного княжицкого меду. Пый, пый, сыну, по́ки со́лодко, але як буде гирко, — от тоди що будемо робыты?..

Та вже ж чы то сяк, чы то так, — пиду, лышень, и я до храму божого и побачу порядкив…»

Лишь отец Фока переступает за порог «храму божого», как видит такие «порядки», что весь страх за свои «лядвия», готовые пострадать от владычного «жезла строгости», у него пропадает, и благочинным овладевает его веселый юмор, предавшись которому он продолжает писать по-малороссийски:

«Колы ж я туды вийду (то есть в храм)… Го́споды мылостывый!.. Жино́к (баб) тро́ха не з десять стоят ра́ком, попидтыкованных, и мыют в церкви пидлогу (полы), а чоловиков (мужчин) мабут з чотыри — хто з виныком, а кто з крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають да обмитають то порох (пыль), то паутыну… Побачивши таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як владыка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане в циркви нас с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..

Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоздывши на колокольню старого слипого сторожа, щоб на окуляры дывивсь (в очки смотрел) на дви дорози: Ясногородску и Музыцку, хто буде дуже шпарко котыться по дорози. Але ж то, отцове, як був тоди вельми велыкий и холодный витер, то раз сторож збунтовав нас, що катыться брыль по дорози, зирванный з головы Пылипона Крупчатника… Другий раз нас сполошыв, як побачив, що пид корчмою на самисинькой дорози покатывься соцький, як иого сперещив москаль по потылицы (солдат съездил по затылку). Третий раз усе-таки наш слипый сторож крычав на дзвиницы як дурный, побачивши, що гончар перекунывсь, идучи (едучи) з Ясногородки, и горшки з воза (телеги) покотылись… А в четвертый раз… да вже совсим не до ладу, та що же маете работы… оглашенный дид крычыт, що котыця овечка! Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да вин, старый дурень, ще не так буде нас дурыть.

Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели там натощак выпить по стакану канунного меду, как увидели запыхавшись бегущих мужичков и уверяющих, что два экипажа от Ясногородки уже приближаются к селу.

Тут можно было и в самом деле ошибиться, ибо два экипажа — коляски, впряженные по четыре хороших лошади с фурманами и лиокаями, — але ж то ехали подле церкви паны якись-то и покатылись по гребли.

Мы опять возвратились в комнату госпожы, колы глядь, аж наш сторож полиз уже в свый погребнык и каже:

— Я поснидаю, — та, надивши кожух, вылизу на дзвоныцю, то певне вже як засну, то мени во сни що-нибудь прывидится.

— Ей, гляды ж, диду, гляды, а мы пойдем снидати, або вжей обидати до прыкащика, г. Сотничевского — Амфилохия Петровича».

«Это было уже в часу втором пополудни, и то дай бог здоровье его жене (то есть Сотничевского, Амфилохия Петровича), подкрепились сперва водочкой и маринованною рыбкою, а потом чаем и рябиновым пуншиком, к которому приехал и отец Стефан с нетрезвым Н-м. Испив в заключение кружку очень приятного хлебного квасу, мы, в часу пятом, опять пошли к госпоже М-ой. Тут является наш хромоногий курьер из Ясногородки и уверяет, что сейчас только возвратился посланник из Плисецкого в Ясногородку с известием, что должно всенепременно владыку ожидать на следующих за сим двух днях, и что он уже неотменно будет.

Итак, слыша уверения хромоногого гонца и видя приближающееся к закату солнце, мы уже решились идти на подкрепление и ночлег к отцу Александру; но вдруг бегущие дают знать нам, что епископ едет на плотине, и мы едва-едва успели выйти к нему навстречу. Я подошел к самой карете, и первое слово его было: «Давно ли я приехал в Княжичи!»

Когда вошли с ним, при пении запыхавшегося и слабого клира, в алтарь, тогда только загорелся серничек в руках ктитора и начали зажигаться свечи».

Столько отец Фока употребил предусмотрительности и самых опытных предосторожностей, чтобы владыка был «высмотрен», но вот как оно вышло мизерно и жалостно: хор поет запыхавшись, архиерей проходит в алтарь впотьмах, и тогда только еле-еле «загорается серничек в руках ктитора».

Так эти злополучные встречальщики с их хромыми курьерами, слепыми махальными и «раком» ползающими по церкви и «подтыкованными жинками», выбились из сил и сбились с толку гораздо ранее, чем их толк и сила потребовались на настоящее, полезное служение отечественной церкви.

Осмотрев антиминс и св. дары, архиерей пошел посмотреть, как живет священник.

«Там (пишет отец Фока) я застал преосвященного, пересказывающего, что в иных местах (конечно, киевской же епархии) священство не в пример хуже имеет квартиры, и повествовал нам о ночлеге своем у одного пастыря, как там дули в окна ветры, а под окнами хрюкали целую ночь свиньи».

Засим приходит какой-то «пьяный пан К-ский» — это епископу не нравится, и он уезжает скорее, чем ожидали.

Проезжая через село Гореничи, где настоятельствовал сам автор дневника, преосвященный был ласков; разговаривал с женою отца Фоки и его дочерями; хвалил вышитую икону, выпил стакан чаю, «покушал ушички и свежейщего ляща и проч. и запил мадерою».

177